Ради жизни общего дела

Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», - М.: «Альпина Бизнес Букс», «Альпина Паблишерз», 2008

Купить книгу в интернет-магазине

Айн Рэнд (1905–1982) — наша соотечественница, ставшая крупнейшей американской писательницей, которую читает весь мир. Ее книгами восхищаются, о них спорят, им поклоняются... Самый известный роман Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» в Америке по продажам уступал только Библии! Главное в книге — принцип свободы воли, рациональность и «нравственность разумного эгоизма».

Говорят, что во время Вьетнамской войны тексты Айн Рэнд сбрасывали с вертолетов как пропаганду. Когда-то сам Рональд Рейган встал на колени перед Рэнд, признав ее великий талант.

В 2005 году в США вышло 35-е переиздание книги. Эта книга вне литературных категорий. Серьезная литература живет очень долго, бестселлеры – недолговечны. Но «Атлант расправил плечи» — именно тот бестселлер, который останется на века!

ГЛАВА VIII. РАДИ НАШЕЙ ЛЮБВИ

Солнечный луч коснулся вершин деревьев на склоне холма, и они засеребрились, отражая голубизну неба. Дагни стояла у двери коттеджа, подставив лицо первым ласковым лучам и любуясь бескрайними лесами, простиравшимися у ее ног. Вдоль дороги, что проходила внизу, листья меняли оттенки от серебристо-зеленого к дымчато-голубому. Свет, просочившись сквозь ветки, падал на заросли папоротника, которые вновь посылали его вверх яркими фонтанами зеленых лучей. Дагни наслаждалась игрой отражений среди зачарованной дикой природы.

Она зачеркнула еще один день на листке, пришпиленном к стене, как делала каждое утро. Смена дат на бумаге — единственное движение в покое ее дней, как зарубки Робинзона на необитаемом острове. Сегодня двадцать восьмое мая.

Дагни хотела, чтобы дни приближали ее к цели, но не знала, достигла ли желаемого. Приехав в глушь, она дала себе три задания: отдохнуть, научиться жить без железной дороги, избавиться от боли. Избавиться от боли — именно так она сформулировала. Дагни казалось, что она привязана к раненому незнакомцу, с которым в любой момент может начаться припадок, и тогда все потонет в его криках. Дагни не испытывала к чужаку жалости, только презрительное нетерпение. Она должна была бороться с ним, истребить его и тогда, освободившись, принять решение, чего же она хочет. Но победить чужака оказалось непросто.

Выполнить задание «отдохнуть» оказалось легче. Она обнаружила, что ей нравится одиночество. Утром Дагни просыпалась с чувством спокойной благожелательности, при котором так хорошо ладились дела. В городе ей приходилось жить в хроническом напряжении, противостоя гневу, презрению, отвращению и негодованию.

Единственное, что мешало ей, это физическая боль, вернее, усталость. Ее коттедж стоял вдалеке от дороги, так поставил его отец. Она готовила еду на дровяной плите и собирала хворост в лесу на холмах. Она вырубила всю поросль, облепившую стены дома, перекрыла кровлю, покрасила дверь и оконные рамы. Дожди, трава и кустарник скрыли тропу, некогда ступенчато поднимавшуюся по террасам от дороги к самому порогу коттеджа. Она выстроила ее заново, расчистила террасы, замостила их камнем, огородив участки мягкой земли стенками из дикого камня. Ей доставило немалое удовлетворение соорудить из старых железок сложное устройство из блоков и рычагов, с помощью которого она передвигала неподъемные камни. Посадив настурцию и вьюнок, Дагни следила за тем, как они мало-помалу выстилают землю и обвивают стволы деревьев, становятся пышнее.

Работа приносила желанное успокоение. Она не заметила, когда это началось и почему. Просто все преображалось, побуждало двигаться дальше, давая целительное чувство умиротворения. Потом Дагни осознала, что ей необходимо было движение к цели, пусть даже небольшой, и неважно, в какой форме, — лишь бы чувствовать, что, преодолевая отрезки времени, шаг за шагом приближаешься к финалу. Процесс приготовления пищи напоминал замкнутый цикл, законченный, никуда не ведущий. А работа по восстановлению дороги оживляла ее, она не убивала дни, нет, каждый день включал в себя все предыдущие и обретал бессмертие в каждом последующем. Цикл, думала она, это движение, свойственное физической природе. Считается, что в окружающей нас неживой природе нет ничего, кроме циклического движения, а прямая линия — клеймо человека, прямая линия геометрической абстракции, которая определяет дороги, рельсы и мосты; прямая линия, которая рассекает бесцельные изгибы природы целенаправленным движением от начала к концу.

Приготовление пищи, думала Дагни, похоже на подбрасывание угля в топку паровоза ради быстрого движения, но что за глупое занятие — топить паровоз, которому некуда двигаться? Плохо, если жизнь человека зацикливается, думала она, или становится чередой лет, падающих за спиной, как бесполезные нули. Жизнь должна быть прямой линией от одной цели к следующей, и так до конца — к единому, большому итогу, как путешествие по рельсам железной дороги от станции к станции и… ох, прекрати!

Прекрати, спокойно приказала она себе, когда раздались крики раненого чужака. Не думай об этом, не заглядывай в будущее, тебе нравится строить свою дорожку, вот и занимайся ей, не смотри дальше, чем на фут вперед.

Она несколько раз ездила на машине в магазин в Вудсток, всего в двадцати милях от ее дома, чтобы закупить еды и прочих припасов. Вудсток оказался крошечным скоплением умирающих построек, возведенных несколько поколений назад, по причинам и с целью, ныне навеки забытыми. Его не подпитывала ни железная дорога, ни электричество, только автомагистраль округа, да и та пустела от года к году.

Единственный магазин располагался в деревянной лачуге. С углами, заросшими паутиной и сгнившим посередине полом, который не выдержал дождей, проникавших через худую крышу. Хозяйка магазина, толстая, бледная, равнодушная ко всему женщина, двигалась с трудом, но, казалось, даже не замечала этого. Выбор продуктов состоял из пыльных жестянок с выцветшими этикетками, нескольких видов круп и овощей, что гнили в древних корзинках у входной двери.

— Почему вы не уберете овощи с солнцепека? — спросила раз Дагни.

Женщина тупо посмотрела на нее, словно не понимала, о чем ее спрашивают.

— Они там были всегда, — равнодушно ответила она.

Ведя машину обратно к коттеджу, Дагни любовалась горным водопадом, устремлявшимся с невероятной силой с гранитной стены, его брызгами, радугой сиявшими на солнце. Она подумала: здесь можно построить электростанцию, достаточно мощную, чтобы снабжать электричеством ее коттедж и весь Вудсток — город мог ожить. Те одичавшие яблони, что она видела на холмах в огромных количествах, были остатками садов. Что, если бы кто-нибудь восстановил их, потом построил маленькую ветку к ближайшей железной дороге и… ох, прекрати!

— Сегодня керосина нет, — сообщила хозяйка магазина в ее следующий приезд. — В четверг ночью прошел дождь, грузовики не могут проехать через ущелье Фэрфилд, дорогу затопило, и цистерна с керосином не прибудет до следующего месяца.

— Если вы знаете, что дорогу заливает после каждого дождя, то почему не отремонтируете ее?

Женщина ответила.

— Дорога всегда была такая.

Возвращаясь, Дагни остановилась на вершине холма и посмотрела на раскинувшуюся внизу лесистую местность. Она смотрела на ущелье Фэрфилд, где шоссе, извиваясь в болотистой почве ниже уровня реки, оказывалось в ловушке между двумя холмами. Как просто было бы обойти эти холмы, подумала она, построив дорогу на другом берегу реки. Жителям Вудстока все равно нечего делать, она научила бы их, как проложить дорогу прямо на юго-восток, сэкономив несколько миль, соединить с автострадой штата, с депо грузовых перевозок…. ох, прекрати!

Она отставила керосиновую лампу и сидела в коттедже при свете свечи, слушая музыку из маленького портативного приемника.

Дагни пыталась отыскать концерт симфонической музыки, торопливо крутя колесико настройки, но все время попадала на пронзительные звуки программ новостей: ей не хотелось их слушать.

Не думай о «Таггерт Трансконтинентал», твердила она себе в первую ночь в коттедже. Не думай, пока эти слова не станут такими же безразличными, как «Атлантик Саусерн» или «Ассошиэйтед Стил». Но проходили недели, а рана не покрывалась целительными рубцами.

Ей казалось, что она сражается с непредсказуемой жестокостью своего собственного разума. Лежа в постели, почти засыпая, она вдруг обнаруживала, что размышляет о том, что на паровозной станции «Уиллоу Бенд» в штате Индиана износилась лента конвейера, она сама видела это из окна машины в свой последний приезд туда. Нужно сказать, чтобы его заменили, иначе… И вот она сидит в постели и плачет. Прекрати! Она прекращала плакать, но не могла уснуть всю ночь.

Иногда на закате она сидела на пороге коттеджа и следила за тем, как в сумерках успокаиваются, словно засыпая, листья, как тут и там вспыхивают в траве светляки; вспыхивают медленно, как сигнальные огни, подмигивающие в ночи на железнодорожных путях… Прекрати!

Бывали минуты, когда она не могла с собой справиться и, не в силах переносить почти физическую боль, падала на пол или на траву и сидела, застыв, пряча лицо, борясь с желанием завыть в голос. В этот момент они внезапно оказывались так близко к ней и были так же реальны, как тело любимого: две линии рельсов, стремительно удаляющиеся к точке на горизонте, локомотив, рассекающий пространство грудью, украшенной буквами «ТТ», характерный ритм колес под полом ее личного вагона, статуя Нэта Таггерта у терминала. Она замирала в напряженном стремлении все забыть, ничего не чувствовать, и только лицо терлось о сложенные ладони, в отчаянных попытках из последних сил беззвучно повторяя вновь и вновь: «Смирись с тем, что все прошло». Наступали промежутки покоя, когда она обретала способность взглянуть на проблему с бесстрастной ясностью, как на решение технической задачи. Но ответа не находила. Дагни понимала, что ее отчаянная тяга, привязанность к железной дороге пройдет, пусть даже эта мысль и казалась ей невероятной и недостойной. Но привязанность эта рождалась из уверенности, что правда и право на ее стороне, что враг нереален и иррационален, что она не может поставить себе другую цель, поскольку не найдет в себе достаточно любви, дабы достигнуть ее, в то время когда истинное достижение потеряно, отнято не высшей силой, а отвратительным злом, победившим вопреки собственному бессилию.

Я смогу отказаться от линий, рельсов и шпал, думала Дагни, смогу найти успокоение здесь, в лесу. Дострою тропу, соединю ее с дорогой внизу, перестрою дорогу, доведу до магазина в Вудстоке… и тут наступит конец. Пустое бледное лицо, взирающее на Вселенную в застоявшейся апатии — вот что станет пределом моих усилий. «Почему??!» — услышала Дагни свой крик. Но не услышала ответа.

Так оставайся здесь, пока не услышишь его, думала она. Идти тебе некуда, ты не можешь двигаться вперед, не можешь пересечь полосу отчуждения до тех пор, пока… пока не узнаешь достаточно, чтобы выбрать станцию назначения.

Длинными тихими вечерами, глядя в недостижимую даль, протянувшуюся на юг в тускнеющем свете, Дагни тосковала о Хэнке Риардене. Ей хотелось увидеть его непреклонное лицо, доверчивый взгляд с искрой улыбки, устремленный на нее. Но она знала, что не сможет увидеть его, пока он не одержит победу в своей битве. Его улыбку нужно заслужить, она предназначалась противнику, который обменивал силу Дагни на его силу, не забитому бедняге, искавшему в этой улыбке облегчение и тем самым разрушившему ее. Он помог бы ей жить, но не мог сделать за нее выбор, она сама должна решить, какую цель избрать, чтобы продолжить жизнь.

Отметив утром в календаре «15 мая», Дагни почувствовала легкое волнение. Она впервые заставила себя прослушать по радио новости, но не услышала имени Риардена. Страх за него остался единственной ниточкой, связывавшей ее с городом, понуждая то и дело поглядывать на горизонт на юге, или на дорогу у подножия холма. Она ловила себя на том, что ждет его появления, прислушивается, ловя далекий шум мотора. Но единственным звуком, давшим вспышку напрасной надежды, был громкий треск крыльев птицы, вспорхнувшей с ветки в небо.

Еще одна нить связывала ее с прошлым — вопрос, также не получивший ответа: Квентин Дэниелс и мотор, который он пытался восстановить.

Первого июня она должна была послать ему чек на ежемесячную сумму. Сказать ли ему, что она бросила работу, что мотор ей никогда не понадобится, как, впрочем, и всему остальному человечеству? Велеть прекратить работу, и позволить останкам мотора сгинуть в ржавчине в какой-нибудь куче мусора, вроде той, где она его нашла? Но Дагни не могла себя заставить. Казалось, сделать это еще труднее, чем оставить железную дорогу. Таинственный мотор — не ниточка в прошлое, думала она, он — ее последняя связь с будущим. Погубить мотор казалось ей не убийством, а, скорее, актом самоубийства. Приказать Квентину прекратить работу – значит, подписаться под признанием того, что впереди уже ничто ее не ждет.

Неправда, думала Дагни, стоя у двери коттеджа утром двадцать восьмого мая, неправда, что в будущем нет места грандиозным достижениям человеческого разума, это никогда не станет правдой. Несмотря на случившееся, с ней всегда пребудет непреложное убеждение в том, что зло противоестественно и временно. Сегодня утром, как никогда прежде, она чувствовала, что безобразие людей города и неприглядность ее страданий преходящи. При взгляде на солнце, затопившее лес, внутри у нее крепло чувство, огромное и неподдельное, рождавшее улыбку и обещавшее надежду.

Она курила, стоя на пороге. В комнате позади нее из радиоприемника доносились звуки симфонии времен ее дедушки. Почти не вслушиваясь, Дагни следила только за партией струнных, неуловимо гармонировавшей со струйками дыма, закручивавшимися над ее сигаретой, и плавным движением своей руки, время от времени подносившей сигарету к губам. Закрыв глаза, она замерла, наслаждаясь лучами солнца, прикасавшимися к ее телу. Наслаждаться моментом, позволить воспоминаниям о боли притупиться, вот как сейчас, — тоже достижение, думала Дагни. Если она сумеет сохранить это чувство, то наберется сил, чтобы продолжить жизнь.

Сознание не сразу вычленило из музыки легкий шум, напоминавший шорох старой пластинки. Первой реакцией стала отброшенная сигарета. Откуда-то издалека пришло осознание того, что посторонний шум нарастает, и что это звук автомобильного мотора. Потом она невольно вздрогнула — так сильно хотелось ей услышать этот звук, так отчаянно она ждала Хэнка Риардена.

Дагни услышала свой короткий смех, низкий, негромкий, словно она боялась заглушить урчание, уже переросшее в ясно различимый рев взбирающейся вверх по склону машины.

Дагни не видела всей дороги: короткий участок у подножия холма, под аркой смыкавшихся ветвей, был единственным отрезком, доступным ее глазам. Она следила за движением машины по повелительному рокоту сражавшегося с уступами мотора и шуршанию шин на поворотах.

Автомобиль остановился под ветвями деревьев. Она не узнала его, это оказался не черный «хэммонд», а длинный серый кабриолет. Дагни видела, как водитель вышел из кабины. Присутствие этого человека казалось ей невозможным.

Франсиско д’Анкония.

Сильнейшее потрясение, которое она испытала, не напоминало разочарования, скорее, она чувствовала, что разочарование сейчас было бы неуместным. Радость и странный, торжественный покой, внезапная уверенность в том, что она видит приближение чего-то неведомого, но очень важного.

Франсиско устремился к коттеджу быстрыми шагами, пока не поднял голову. Увидев ее на пороге дома, он остановился. Дагни не могла рассмотреть выражение его лица. Он долгую минуту стоял на месте, смотря на нее. Потом продолжил путь наверх.

Дагни как будто ожидала, что повторится сцена из их детства. Франсиско шел к ней — не бежал, но нетерпеливо приближался с победоносным и уверенным видом. Нет, подумала она, это не детство, это возможное будущее, которое представлялось ей в те далекие дни, когда она ждала его прихода как освобождения из тюрьмы. Мгновенный образ утра… оно могло бы осуществиться, если бы исполнились ее детские мечты, если бы они оба пошли тем путем, в который Дагни так верила. Благоговейно замерев, она стояла, глядя на него, впитывая момент не будущего, нет, их общего прошлого.

Когда Франсиско приблизился достаточно, чтобы Дагни смогла рассмотреть его лицо, оказалось, что оно сияет радостью, преодолевшей серьезность человека, заслужившего право на беспечность. Он улыбался, насвистывая мотив, созвучный размеренным, летящим шагам.

Мелодия показалась ей смутно знакомой. Дагни чувствовала, как она уместна, и в то же время, было в ней нечто странное, что непременно хотелось понять, вот только сейчас она не могла об этом думать.

— Привет, Чушка!

— Привет, Фриско!

По тому, как он смотрел на нее, как на мгновение прикрыл глаза, как тряхнул головой, по его легкой полуулыбке, по тому, как беспомощно расслабились губы, а руки, обнявшие ее, оказались резки, Дагни поняла, что все происходит против его воли, что он не собирался так себя вести, но то, что случилось, было правильно, и сопротивляться они оба были не в силах.

Неистовость объятий, причиняющие боль губы, прижавшиеся к ее губам, ликующая капитуляция тела при прикосновении к ней, выдавали не минутное удовольствие; она знала, что не физиологический голод доводит мужчину до такого состояния. Дагни понимала, что это признание, которого прежде никогда от него не слышала, самое великое признание, какое только может сделать мужчина женщине. Неважно, что он натворил, сломав свою жизнь, он все равно остался прежним Фриско, в постели с которым она испытывала такую гордость. Неважно, что мир не раз предавал Дагни, ее понимание жизни осталось прежним, и некая нерушимая часть его передалась и Франсиско. И, в ответ на эту общность, ее тело откликнулось, ее руки и губы устремились к нему, признаваясь в страстном желании, в благодарности, которые она всегда отдавала ему и всегда будет отдавать.

Но затем ее пронзила боль понимания того, что, чем крупнее личность, тем ужаснее вина в разрушении самое себя. Она отшатнулась от него, покачала головой и сказала им обоим:

— Нет.

Обезоруженный, он смотрел на нее, улыбаясь:

— Не сейчас. Сначала ты должна мне еще многое простить. Но теперь я расскажу тебе все.

Дагни никогда еще не слышала в его низком голосе такой беспомощности. Он с трудом овладел собой. В его улыбке читалось извинение ребенка, просящего о снисхождении, и радостное удивление взрослого, который со смехом объявляет, что не станет скрывать своих усилий, потому что борется со счастьем, а не с болью.

Она отступила назад, эмоции захлестнули ее против воли, теснившиеся в голове вопросы не могли вылиться в слова.

— Дагни, та пытка, через которую ты прошла за последний месяц… ответь мне, только честно… ты смогла бы вынести ее двенадцать лет назад?

— Нет, — ответила Дагни, и Франсиско улыбнулся в ответ. — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Чтобы искупить двенадцать лет своей жизни, которым нет прощения.

— Что ты имеешь в виду? И… — вопросы, наконец, сложились в слова. — И что ты знаешь о моей пытке?

— Дагни, разве ты еще не поняла, что я знаю о тебе все?

— Как… Франсиско! Что ты насвистывал, когда поднимался на холм?

— Разве я насвистывал? Не заметил.

— Пятый концерт Ричарда Халлея, верно?

— О… я… — он ошарашенно замолк, потом удивленно улыбнулся и серьезно ответил: — Я скажу тебе об этом позднее.

— Как ты узнал, где я?

— Я и это тебе скажу.

— Ты выпытал у Эдди.

— Я не видел Эдди около года.

— Он единственный знал, где я нахожусь.

— Мне не Эдди сказал об этом.

— Я не хотела, чтобы меня нашли.

Франсиско медленно огляделся; она заметила, как его взгляд задержался на восстановленной ею тропе, приведенных в порядок цветах, на свежей дранке кровли. Он хмыкнул, как будто все понял, и это его ранило.

— Нельзя было оставлять тебя здесь на целый месяц, — объявил он. — Господи, нельзя! Это мой промах, и я не хотел так ошибиться. Но мне казалось, ты не готова бросить все. Если бы я знал, то следил бы за тобой днем и ночью.

— Правда? Для чего?

— Чтобы разделить с тобой, — он указал на дело ее рук, — все это.

— Франсиско, — изменившимся голосом произнесла Дагни, — если тебя волнует перенесенная мной пытка, то ты должен знать, что я не желаю слышать, как ты об этом говоришь, потому что… — Дагни замолкла. Она никогда ему не жаловалась, ни разу за все эти годы. Совладав с голосом, она закончила: — Просто не хочу об этом слышать.

— Потому что я — единственный человек, который не имеет права говорить об этом? Дагни, ты думаешь, что я не знаю, как много боли я тебе причинил? Я расскажу тебе о тех годах, когда я… Но это все позади. О, дорогая, все позади!

— Утром.

— Но все кончено, дорогая! Все позади!

— Вот как?

— Прости, я не должен говорить так до тех пор, пока ты сама не скажешь, — пробормотал Франсиско изменившимся голосом. Счастье переполняло его, бороться с ним было выше его сил.

— Ты рад тому, что я потеряла все, ради чего жила? Хорошо, я скажу сама, если ты пришел, чтобы это услышать: ты — первый, кого я потеряла. Тебя забавляет, что теперь я утратила все остальное?

Франсиско пристально всматривался в Дагни, от усилий его глаза сузились, словно угрожая, и она поняла, что не имела права на слово «забавляет» по отношению к прошедшим годам.

— Ты действительно так думаешь? — глухо спросил он.

— Нет… — прошептала она.

— Дагни, мы не можем потерять то, ради чего живем. Иногда нам приходится изменять форму смысла жизни, и, порой, мы можем совершить ошибку, но смысл остается прежним, а менять его форму — наше право.

— Я твердила это себе целый месяц. Но мне отрезан путь к цели, неважно, какова она.

Франсиско не ответил. Он присел на валун у порога, глядя на Дагни так пристально, словно боялся упустить малейшую тень, промелькнувшую на ее лице.

— Что ты сегодня думаешь о тех людях, что ушли от дел и исчезли? — спросил он.

С беспомощной, грустной улыбкой Дагни пожала плечами и присела рядом с ним на камень.

— Знаешь, я думала, что за ними приходит какой-то разрушитель и принуждает их скрыться. Но теперь я полагаю, что его не существует. За последний месяц случались минуты, когда мне почти хотелось, чтобы он пришел и за мной. Но никто не пришел.

— Никто?

— Никто. Я думала, что он сообщает людям некую неопровержимую, но непознанную ими истину, которая заставляет их предавать все, что они любили. Но в этом нет нужды. Я понимаю, что они чувствовали. И больше не виню их. Вот только не могу понять, как они могли научиться жить после ухода, если только они еще живы.

— Ты считаешь, что предала «Таггерт Трансконтинентал»?

— Нет. Я… я чувствую, что предала бы ее, оставшись на рабочем месте.

— Верно.

— Если бы я согласилась служить мародерам, то… то предала бы Нэта Таггерта. Этого я сделать не могла. Не могла допустить, чтобы его и мое достижение, в конце концов, завершилось тем, что попало в руки мародеров. Не такой была наша цель.

— И ты называешь это безразличием? Ты считаешь, что теперь любишь свою железную дорогу меньше, чем месяц назад?

— Я отдала бы жизнь за один год на железной дороге… Но не могу туда вернуться.

— Тогда ты знаешь, что чувствовали все, кто ушел, и что они любили, когда уходили.

— Франсиско, — наклонив голову и не глядя на него, спросила Дагни, — почему ты спросил, не сдалась бы я двенадцать лет назад?

— Ты понимаешь, о какой ночи я все время думаю так же, как и ты?

— Да… — прошептала Дагни.

Медленно, с усилием, она подняла на него глаза.

На его лице она увидела то же выражение, что и утром двенадцать лет назад: подобие улыбки, хотя губы не улыбались. Спокойную победу над страданием, мужскую гордость за ту цену, которую он заплатил, и за то, что стоило этой цены.

— Но ты не сдался, — возразила она. — Ты не бросил дело, ты до сих пор президент «Д’Анкония Коппер», просто теперь это для тебя ничего не значит.

— Сегодня дело значит для меня столь же много, как и в ту далекую ночь.

— Зачем тогда ты разрушил компанию?

— Дагни, ты счастливее меня. «Таггерт Трансконтинентал» — средоточие высокоточных механизмов. Компания недолго сможет существовать без тебя. Не сможет двигаться лишь при помощи рабской силы. Они безжалостно разрушат ее сами, и ты не увидишь — просто не успеешь увидеть, — как твоя дорога служит мародерам. Но добыча медной руды — дело попроще. «Д’Анкония Коппер» продержится под присмотром нескольких поколений грабителей и рабов. Управляемая грубо, жалко, неумело, она все равно поможет им выживать. Я должен разрушить ее своими руками.

— Ты… что?

— Я сознательно и последовательно разрушаю «Д’Анкония Коппер», преднамеренно и планомерно, своими собственными руками. Я спланировал все так аккуратно и работал так усердно, как будто зарабатывал себе состояние, чтобы не дать им заметить и остановить меня, чтобы не дать им захватить рудники до тех пор, пока не станет слишком поздно. Все силы и энергию, что ожидали от меня в управлении «Д’Анкония Коппер», я потратил не на то, чтобы усилить компанию. Я разрушу ее до последнего камня, до последнего цента моего состояния, до последней унции меди, которая могла бы достаться мародерам. Я не оставлю ее в том жирном благополучии, в каком унаследовал, я верну ее к тому, с чего начинал Себастьян д’Анкония, а потом предоставлю им попробовать выжить без него и без меня!

— Франсиско! — вскричала Дагни. — Как ты мог заставить себя сотворить такое?

— По милости той же любви, какую питаешь ты сама, — спокойно ответил он. — Моей любви к «Д’Анкония Коппер» и ради того духа, чьим воплощением она является. Была, есть и когда-нибудь станет снова.

Дагни стояла молча, пытаясь собрать воедино все сказанное — все то, что повергло ее в оцепенение. В тишине стала слышна музыка из радиоприемника, и ритм струнных настиг ее, подобно медленным глухим шагам. Перед мысленным взором Дагни пронеслись прошедшие двенадцать лет: измученный мальчик, просящий о помощи у нее на груди; мужчина, сидящий на полу, играя в шарики и смеясь над разрушением промышленных монополий; мужчина, отказывающийся ей помочь с криком: «Любовь моя, я не могу!»; мужчина, произносящий в дымном баре тост за долгие годы, которые пришлось ждать Себастьяну д’Анкония…

— Франсиско… я многое поняла про тебя… но никогда не думала, что ты — один из тех, кто ушел…

— Я ушел одним из первых.

— Я думала, что эти люди всегда исчезают…

— А разве я не исчез? Разве это не самое худшее, что я тебе причинил — бросил тебя, предоставив любоваться испорченным плейбоем, который уже не был тем Франсиско д’Анкония, которого ты знала?

— Да… — прошептала она, — только самое худшее то, что я так и не смогла в это поверить… никогда не верила… Каждый раз, глядя на тебя, я видела того Франсиско д’Анкониа…

— Знаю. И знаю, чего это тебе стоило. Я старался помочь тебе понять, но время еще не пришло. Дагни, если бы тогда, когда ты пришла ко мне, чтобы проклясть за то, что я сделал с шахтами Сан-Себастьяна, я бы тебе сказал, что я не пустой бездельник, что я стараюсь ускорить разрушение всего, чему мы с тобой поклонялись: «Д’Анкония Коппер», «Таггерт Трансконтинентал», «Уайэтт Ойл», «Риарден Стил», — стало бы тебе легче понять меня?

— Нет, только труднее, — прошептала Дагни. — Я даже сейчас не уверена, что могу принять то, что случилось. Ни твою форму отречения, ни мою… Но, Франсиско, — она внезапно вскинула голову, чтобы посмотреть ему в глаза, — если это и есть твоя тайна, то из всего, что ты пережил, я была…

— Да, моя дорогая, ты — моя беда! — в своем отчаянном то ли крике, то ли смехе он признавался в агонии, которую так хотел изжить. Он схватил ее за руку, прижал пальцы к губам, потом ко лбу, чтобы не дать ей увидеть, чем отразились на его лице прошедшие двенадцать лет. — Если только возможно искупить… какое бы страдание я тебе ни принес, я заплатил за него… ведь я знал, что причинил тебе, но должен был это сделать… И ждать, ждать, покуда… Но теперь все кончено.

Улыбаясь, Франсиско поднял голову; он прочел в ее глазах отчаяние, и в его взгляде появилась хрупкая нежность.

— Дагни, не думай об этом. Я не попытаюсь оправдать себя теми страданиями, которые перенес. В чем бы ни состояла причина, я знал, что делаю, и знал, что терзаю тебя. Понадобятся годы, чтобы все исправить. Забудь, что… — она поняла, его объятие подсказало ей, о чем он говорит. — Из того, что я должен сказать тебе, это будет последним, — но его глаза, его улыбка, его пальцы на ее запястье свидетельствовали совсем о другом. — Ты слишком многое пережила, и тебе придется научиться многое понимать, чтобы зажили шрамы той пытки, с которой ты не должна была столкнуться. Сейчас имеет значение только то, что ты свободна. Мы оба свободны, мы свободны от мародеров, им до нас не добраться.

Борясь с безысходностью, Дагни тихо вздохнула:

— За этим я сюда и приехала — чтобы понять. Но не понимаю. Кажется ужасным, неправильным, уступить наш мир мародерам, и еще ужаснее жить под их властью. Я не могу ни сдаться, ни вернуться. Не могу жить без работы и не могу работать как раб. Я всегда думала, что любая драка достойнее, чем отречение. Я не уверена, что мы были правы, ты и я, уйдя со сцены. Но сражаться невозможно. Мы капитулируем, если уйдем, но и, оставшись, тоже капитулируем. Я больше не знаю, что правильнее.

— Проверь логические посылки, Дагни. Противоречие невозможно.

— Но я не нахожу ответа. Я не могу упрекать тебя за то, что ты делаешь, хоть это вызывает у меня ужас, ужас и восхищение одновременно. Ты, наследник семьи д’Анкония, превзошедший предков, направил свой несравненный талант на разрушения. Я играю с булыжниками, перестилаю кровлю, когда трансконтинентальная железнодорожная система разваливается в руках моральных уродов. А ведь от таких, как мы с тобой, зависит судьба мира. Если мы допустили то, что случилось, значит, в этом есть и наша вина. Только я не могу разобраться, в чем состояла ошибка.

— Да, Дагни, в том, что произошло, есть наша вина.

— Потому что мы работали недостаточно усердно?

— Потому что мы работали слишком усердно, но требовали слишком мало.

— О чем ты?

— Мы никогда не требовали от мира платы, которую он нам задолжал, и позволяли нашему заслуженному вознаграждению уходить к не заслуживающим того людям. Ошибка произошла сотни лет назад, ее совершили Себастьян д’Анкония, Нэт Таггерт и каждый из тех, кто кормил мир и в ответ не получал даже благодарности. Ты сегодня не знаешь, что хорошо, а что плохо? Дагни, это не битва за материальные ценности. Это моральный кризис, крупнейший за все время существования мира и последний. Наш век — кульминация столетий зла. Мы, люди разума, должны положить этому конец, раз и навсегда, или погибнуть. Мы сами виноваты. Мы создали мировое богатство, но позволили своим врагам написать свод моральных законов этого мира.

— Но мы никогда не принимали их законов. Мы жили по собственным стандартам.

— Да, и платили за это штрафы! Штрафы, выкупы, материальные и духовные: деньгами, которые наши враги получали, хоть и не заслуживали, и честью, которую мы заслужили, но не получили. Наша ошибка заключалась в том, что мы платили их добровольно. Мы поддерживали жизнь человечества и все-таки позволяли людям презирать нас и преклоняться перед разрушителями. Мы позволяли им поклоняться некомпетентности и жестокости, потребителям и расточителям незаработанного благосостояния. Принимая наказание не за отсутствующую вину, а за добродетели, мы предавали наш кодекс и допускали существование их законов. Дагни, их мораль — мораль тех, кто делает людей заложниками. Они делают заложником твою любовь к добродетели. Они знают, ради работы и возможности производить ты вытерпишь все, потому как полагаешь, что достижение — высочайшая нравственная цель человека, он не может существовать без нее, и твоя любовь к добродетели — это твоя любовь к жизни. Дагни, твои враги разрушают тебя твоими собственными руками. Твоя щедрость и твоя стойкость — их единственное оружие. Твоя собственная нравственность — только ею они могут удержать тебя. Они это знают. Ты — нет. Но они боятся, что настанет день, когда ты откроешь для себя эту истину. Ты должна научиться понимать их. Ты не сможешь освободиться от них, пока не поймешь их. Но когда поймешь, тобой овладеет праведный гнев такой силы, что ты, скорее, собственноручно выломаешь каждый рельс «Таггерт Трансконтинентал», чем отдашь его на службу этим людям!

— Но оставить дорогу им! — простонала Дагни. — Отказаться от нее… Отказаться от «Таггерт Трансконтинентал» теперь, когда она… Она же совсем как человек…

— Была. Но все кончено. Оставь ее мародерам. Она не принесет им добра. Пусть все идет, как идет. Нам она не нужна. Мы можем ее построить заново. Они не могут. Мы выживем без нее. Они не выживут.

— Но нас заставили отречься и сдаться!

— Дагни, мы, которых убийцы человеческого духа прозвали «материалистами», мы — единственные, кто знает, как мало значат материальные объекты, потому что значение и ценность этих объектов зависит от нас. Мы можем себе позволить временно сдаться, чтобы создать нечто более значительное. Мы — душа, без которой железные дороги, медные рудники, сталелитейные заводы и нефтяные месторождения всего лишь тела, тупые организмы. Они словно сердце, день и ночь бьющееся, выполняющее священную функцию поддержки человеческой жизни, но лишь до тех пор, пока остаются нашим телом, материальным выражением и достижениями. Без нас они станут трупами, их единственная продукция — яд, а не богатство и пища, трупный яд разложения, превращающий людей в орды стервятников. Дагни, научись понимать природу своей силы и ты поймешь окружающий тебя парадокс. Ты не должна зависеть от материального имущества, это оно зависит от тебя, ты его создаешь, ты владеешь одним-единственным орудием производства. Где бы ты ни оказалась, ты всегда будешь способна производить ценности. Но мародеры, согласно их собственной теории, постоянно находятся в отчаянной, врожденной нужде и всецело зависят от материи. Почему ты не отдашь им то, о чем они просят? Им нужны железные дороги, заводы, шахты, моторы, которых они не могут создать, которыми не могут управлять. Зачем им твоя дорога без тебя? Кто свяжет ее воедино? Кто поддержит ее жизнь? Кто спасет ее, снова и снова? Твой брат Джеймс? Кто его накормит? Кто накормит мародеров? Кто производит для них оружие? Кто даст право обратить тебя в рабство? Жуткое зрелище: битые жизнью мелкие невежды, которые тщатся удержать контроль над тем, что создано гением, — кто сделал его возможным? Кто поддерживал твоих врагов, кто выковал твои цепи, кто разрушил твои достижения?

Как будто беззвучный крик заставил ее распрямиться. Он вскочил на ноги, словно пружина, голос зазвучал безжалостным триумфом:

— Ты начинаешь понимать, Дагни, верно? Дагни! Оставь им руины своей железной дороги, брось им все ржавые рельсы, гнилые шпалы и развалившиеся паровозы, но не отдавай своего разума! Не отдавай им своего разума! От твоего решения зависит судьба мира!

— …Дамы и господа, — прервал божественную музыку исполненный паники голос из радиоприемника. — Мы прерываем трансляцию. Специальное сообщение. Рано утром на главной линии «Таггерт Трансконтинентал» в Уинстоне, штат Колорадо, произошла величайшая катастрофа в истории железных дорог, полностью разрушившая знаменитый туннель Таггерта…

Ее крик прозвучал точно так же, как последние крики в темноте взорвавшегося туннеля. Они оба бросились в коттедж, к приемнику, и застыли в безмолвном ужасе. Дагни впилась взглядом в приемник; Франсиско смотрел на ее лицо, и горестный крик Дагни звучал в его ушах до окончания сообщения.

— …Детали происшествия мы узнали от Люка Била, кочегара «Кометы», главного лайнера «Таггерт Трансконтинентал». Сегодня утром Била нашли у западного портала туннеля, без сознания. Он единственный, кто выжил в катастрофе. Вследствие беспрецедентных нарушений правил безопасности, обстоятельства которых в настоящее время не до конца изучены, «Комета», следовавшая рейсом в западном направлении на Сан-Франциско, была направлена в туннель с паровым угольным локомотивом. Туннель Таггерт, протяженностью восемь миль, был проложен в труднодоступном участке Скалистых гор и считается инженерным чудом, равных которому нет во всем мире. Он построен Натаниэлем Таггертом в эру чистых, бездымных электрических дизелей. Вентиляционная система туннеля не рассчитана для использования дымных угольных паровозов. Посылать в туннель паровоз значило обречь людей на гибель в удушливом дыму, о чем было известно всем служащим отделения железной дороги. Несмотря на это, «Комета» получила приказ отправиться в рейс. Согласно показаниям кочегара Била, воздействие дыма начало сказываться, когда поезд углубился в туннель на три мили. Машинист Джозеф Скотт вел поезд на всех парах, в отчаянной попытке достичь максимальной скорости, но старый, изношенный паровоз не справлялся с массой длинного состава. Ситуация усугублялось тем, что дорога шла вверх по склону. Сражаясь со сгущающимся дымом, машинист и кочегар с трудом довели скорость изношенных двигателей до сорока миль в час, когда один из пассажиров, поддавшись панике, дернул стоп-кран. Внезапный толчок сломал воздуховод парового двигателя, исключив тем самым возможность его повторного запуска. Из вагонов раздавались крики. Пассажиры разбивали окна. Машинист Скотт безуспешно пытался запустить двигатель, но, задохнувшись в дыму, потерял сознание.

Кочегар Бил выпрыгнул из паровоза и побежал. Он уже видел западный портал туннеля, когда услышал за спиной взрыв, после чего лишился чувств. Дальнейший ход событий мы выяснили у служащих станции Уинстон. Из их показаний явствует, что специальный военный грузовой состав, груженный взрывчатыми веществами, не получил предупреждения о нахождении впереди на трассе «Кометы». Оба поезда следовали со значительным опозданием и выпали из графика. Случилось так, что грузовой состав получил приказ следовать вперед, не обращая внимания на сигналы, поскольку сигнальная система туннеля вышла из строя. Вопреки правилам, регулирующим скорость, несмотря на частые сбои в работе вентиляционной системы, по молчаливому уговору, машинисты проходили туннель на полной скорости. В настоящее время установлено, что «Комета» остановилась именно в той точке, где туннель круто изгибается. Установлено, что к этому моменту все ее пассажиры были мертвы. Вызывает сомнение, что машинист специального грузового, следуя к повороту со скоростью восемьдесят миль в час, способен был вовремя заметить обзорные окна последнего вагона «Кометы», ярко освещенные при отбытии со станции Уинстон. Известно только, что специальный грузовой врезался в последний вагон «Кометы». Сила взрыва груза специального состава была такова, что выбила окна на фермах в пяти милях от туннеля и обрушила такой объем горных пород, что спасательные команды до сих пор не могут преодолеть участок в три мили, чтобы добраться до поезда. У них нет надежды отыскать выживших. Они уверены, что туннель Таггерта не подлежит восстановлению…

Дагни не двигалась. Казалось, она видит не комнату в своем доме, а сцену трагедии, разыгравшейся в Колорадо. Внезапно она судорожно дернулась и с автоматизмом сомнамбулы схватилась за сумочку, будто та ей немедленно понадобилась. После этого Дагни развернулась и бегом бросилась к двери.

— Дагни! — крикнул ей вслед Франсиско. — Не возвращайся туда!

Но его крик не имел больше над ней власти, словно их разделили многие мили, что протянулись до гор Колорадо.

Франсиско побежал за ней, догнал и схватил за локоть, повторяя:

— Не возвращайся туда! Дагни! Ради всего святого, не возвращайся!

Она посмотрела на него так, словно видела впервые. Франсиско в отчаянии даже был готов сломать ей руку, но Дагни высвободилась с невероятной силой животного, борющегося за жизнь; Франсиско даже на мгновение потерял равновесие. Когда он выпрямился, она сломя голову сбегала с холма — так же, как бежал когда-то сам Франсиско, услышав аварийную сирену на заводе Риардена — прямиком к своей машине, стоявшей на дороге внизу.

Прошение об отставке лежало перед ним на столе, и Джеймс Таггерт неотрывно смотрел на него, сгорбившись от ненависти. Он таращился на лист бумаги, словно на заклятого врага, как будто не слова, написанные на нем, а именно бумага и чернила придавали прошению законченность. Он всегда считал мысли и слова неубедительными, но их материального выражения — обязательства — он избегал всю жизнь.

Он пока еще не принял окончательного решения, продиктовав прошение «на всякий случай». Прошение должно было стать формой защиты. Но на всякий случай он пока его не подписал, и это было защитой против защиты. Его ненависть объяснялась одной простой причиной: он понимал, что ему не удастся растягивать этот процесс до бесконечности.

Джеймс получил сообщение о катастрофе в восемь утра, но в свой офис приехал к полудню. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что сейчас он обязан быть в конторе.

Люди, тасовавшие его крапленые карты в игре, которую он так хорошо знал, в одночасье исчезли. Клифтон Лоси прикрылся медицинской справкой, удостоверявшей, что в настоящее время его нельзя беспокоить по причине тяжелого заболевания сердца. Один из управляющих прошлой ночью отбыл в Бостон, другого неожиданно вызвали в неизвестную клинику, к постели больного отца, о котором никто прежде не слышал. Телефон в доме главного инженера не отвечал. Вице-президента по связям с общественностью не могли разыскать.

Подъезжая на машине к конторе, Таггерт видел огромные черные буквы на первых полосах всех газет. Шагая по коридорам «Таггерт Трансконтинентал», он слышал голос диктора из радиоприемника в чьем-то кабинете, похожий на зловещий голос бандита, подстерегающего жертв в темном переулке. Диктор требовал национализации железных дорог.

Джеймс специально громко стучал каблуками, чтобы его видели сотрудники, и двигался достаточно быстро, чтобы никто не остановил его неуместным вопросом. Запершись в кабинете, он приказал секретарю никого не пускать и ни с кем не соединять его по телефону, а всем визитерам говорить, что мистер Таггерт очень занят.

Потом он сидел за столом, парализованный ужасом. Джеймсу мерещилось, что он заперт в подземелье и замок ему не открыть. Еще ему казалось, что его выставили на публичное обозрение перед всем городом, и тогда он молился, чтобы замок продержался как можно дольше. Он должен находиться здесь, в своем кабинете, просто сидеть и ждать неизвестно кого, любого, кто пришел бы к нему и объяснил, что делать. Он одинаково боялся и того, что к нему могут прийти, и того, что никто не придет и не подскажет, как теперь быть.

Телефонные звонки в приемной напоминали крики о помощи. Джеймс смотрел на дверь со злорадным торжеством при мысли о людях, остановленных равнодушной фигурой его секретаря, молодого специалиста, ни в чем не преуспевшего так, как в искусстве уверток, которым владел в совершенстве с безрадостной резиновой вялостью человека, лишенного моральных норм. Сейчас, думал Таггерт, раздаются голоса из Колорадо, из каждого центра, каждого офиса сети Таггертов. До тех пор, пока Джеймс их не слышит, он в безопасности.

Все чувства слиплись у Джеймса внутри в один плотный мутный шар, куда не пробивались мысли враждебно настроенных людей — управлявших отделениями, от которых нет спасения. Острые приступы страха накатывали при мысли о членах совета директоров, но для них было заготовлено прошение об отставке, его пожарный выход: он убежит, а они окажутся в огне. Самый сильный приступ страха обрушился на него при мысли о людях из Вашингтона. Если они позвонят, ему придется отвечать, его резиновый секретарь знает, перед чьими голосами приказы Джеймса бессильны. Но из Вашингтона не звонили.

Спазмы страха следовали один за другим так, что во рту пересыхало. Джеймс и сам не знал, чего боится. Понимал только, что испугался не диктора. При звуке этого зловещего голоса он испытывал служебный страх, неизбежный при той должности, что он занимал, и привычный, как хорошо сшитый костюм и речи на официальных застольях. Но под его покровом затаилась слабая надежда, едва уловимая и вороватая, как тараканья пробежка: если угроза обретет конкретное выражение, то все разрешится, спасая его от принятия решения, от подписания прошения… он не будет больше президентом «Таггерт Трансконтинентал», но и никто другой никогда им не станет… никто больше не станет президентом…

Джеймс сидел, уставившись в стол, не позволяя взгляду и мыслям сосредоточиться. Он словно растворился в туманном облаке, сопротивляясь его попыткам принять какую-то форму. Все, что существует, имеет название. Джеймс мог удержать от существования все что угодно, отказываясь его назвать.

Он не проверил, что конкретно произошло в Колорадо, не пытался изучить причину событий, не просчитывал возможные последствия. Он не думал. Слипшийся комок чувств давил в груди реальной тяжестью, наполнял сознание, лишал способности рассуждать. Этот комок состоял из ненависти — его единственным ответом стала ненависть, ненависть к самой реальности, ненависть, не имеющая конкретного объекта, причины, начала и конца. Она была обращена ко всей Вселенной как оправдание, как выстраданное право, как абсолют.

Телефонные звонки не умолкали, разрывая тишину. Джеймс понимал, что эти крики о помощи обращены не к нему, а к человеку, чей образ он украл. И теперь телефонные звонки этот образ с него срывали. Джеймсу казалось, что они превратились в хлысты, полосующие его череп. Объект ненависти, будто очерчиваемый этими звонками, начал приобретать форму. Плотный комок внутри взорвался и толкнул на слепые действия. Вылетев из комнаты, не обращая внимания на окружившие его лица, он бегом бросился вниз, в производственный отдел, к приемной вице-президента.

Через распахнутую настежь дверь он увидел в широких окнах небо над пустым столом. Потом заметил подошедших сотрудников, белокурую голову Эдди Уиллерса за стеклянной стеной. Решительно направился к Эдди, рванул стеклянную дверь и с порога, так, чтобы слышали все, заорал:

— Где она?!

Эдди Уиллерс медленно поднялся из-за стола, со спокойным любопытством глядя на Таггерта, как на еще один странный объект среди множества неожиданных явлений, которые он изучал. Эдди не ответил.

— Где она?

— Я не могу вам этого сказать.

— Послушай, ты, тупой подонок, сейчас не до церемоний! Если ты задумал убедить меня, что не знаешь, куда она сгинула, то я не поверю! Ты знаешь, где она, и скажешь об этом мне, иначе я доложу Объединенному совету! Я поклянусь им, что ты знаешь, где ее найти, и попробуй тогда убедить их в обратном!

Эдди ответил с легким оттенком удивления:

— Я никогда не делал вид, что не знаю, где она находится, Джим. Я это знаю. Но вам не скажу.

Крик Таггерта превратился в дрожащий, бессильный визг, выдавший, что он понял свой просчет.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Ну конечно, понимаю.

— И повторишь при свидетелях? — он махнул рукой в сторону приемной.

Эдди повысил голос, более для четкости, чем для громкости:

— Я знаю, где она находится. Но вам не скажу.

— Ты признаешься в том, что являешься сообщником дезертира?

— Если хотите, можете назвать это так.

— Но это же преступление! Преступление против нации. Ты понимаешь?

— Нет.

— Это противоречит закону!

— Да.

— В стране чрезвычайное положение! Ты не имеешь права на частные секреты! Ты утаиваешь жизненно важную информацию! Я — президент железной дороги! Я приказываю тебе отвечать! Ты не можешь не подчиниться моему приказу! Это подсудное дело! Ты понимаешь?

— Да.

— Ты отказываешься отвечать?

— Отказываюсь.

Годы тренировок приучили Таггерта следить за окружающими, не подавая виду. Он видел напряженные, замкнутые лица сотрудников, явно не его союзников. Все лица выражали отчаяние, кроме лица Эдди Уиллерса. «Феодального слугу» компании «Таггерт Трансконтинентал», кажется, единственного не затронуло несчастье. Он взирал на Таггерта безжизненным, тупым взглядом школяра, столкнувшегося с областью знаний, которую не собирался изучать.

— Ты понимаешь, что ты — предатель? — визжал Таггерт.

Эдди спокойно уточнил:

— Кого я предал?

— Людей! Укрывать дезертира преступно! Это экономическое преступление! Твой долг служения людям превыше всего! Тебе это скажет любой представитель общественности! Ты этого не знал? Понимаешь, что с тобой сделают?

— Разве неясно, что мне на это наплевать?

— Ах, вот как? Я передам твои слова в Объединенный совет! У меня достаточно свидетелей, которые могут подтвердить твои слова…

— Не беспокойтесь о свидетелях, Джим. Не вмешивайте их. Я запишу все, что сказал, и подпишусь под своими словами, и можете передать их Объединенному совету.

Внезапно вспыхнув, словно от пощечины, Таггерт завизжал:

— Кто ты такой, чтобы выступать против правительства? Кто ты такой, жалкая конторская крыса, чтобы обсуждать национальную политику и иметь на ее счет собственное мнение? Не думаешь ли ты, что у страны есть время заботиться о твоем мнении, твоих устремлениях или о твоей драгоценной маленькой совести? Тебе нужно усвоить один урок — всем вам! — избалованным, потакающим своим страстишкам, недисциплинированным мелким клеркам, возомнившим, что вся эта дребедень о правах говорится всерьез! Тебе нужно усвоить, что у нас теперь не времена Нэта Таггерта!

Эдди не сказал ничего. Несколько мгновений они стояли, глядя друг на друга через стол. Физиономия Таггерта была искажена яростью, лицо Эдди сохраняло строгую безмятежность. Джеймс Таггерт слишком хорошо знал жизнь Эдди Уиллерса. Эдди Уиллерс не мог понять жизни Джеймса Таггерта.

— Думаешь, страна станет беспокоиться о твоих или ее желаниях? — продолжал кричать Таггерт. — Ее долг — вернуться! Ее долг — работать! Нас не волнует, хочет она работать или нет! Она нам нужна!

— Нужна вам, Джим?

Инстинкт самосохранения заставил Таггерта отпрянуть в сторону от звука очень уж спокойного, подозрительно спокойного голоса Эдди Уиллерса. Но Эдди не двинулся вслед за ним. Он остался стоять у своего стола, как пристало вышколенному офисному работнику.

— Вы не найдете ее, — продолжил он. — Она не вернется. Я рад, что она не вернется. Вы можете умереть с голоду, можете закрыть железную дорогу, можете бросить меня в тюрьму, застрелить меня, разве это имеет значение? Я все равно не скажу вам, где она. Если вся страна развалится у меня на глазах, я и тогда не скажу. Вы не найдете ее. Вы…

Все обернулись на громкий звук распахнувшейся двери. На пороге стояла Дагни. Платье помято, волосы спутались от долгих часов, проведенных за рулем. Она обвела комнату глазами, будто припоминая, где находится, но, казалось, без особого успеха. Взгляд ее словно быстро пересчитал находящиеся вокруг предметы. Лицо Дагни изменилось, казалось, состарилось, но не от появления морщинок, а из-за застывшего, обнаженного взора, исполненного одной лишь безжалостности.

Первой реакцией, опередившей удивление, был пронесшийся по всей комнате вздох облегчения. Эмоция отразилась на лицах всех, кроме Эдди: только что такой спокойный, он молча уронил голову на стол; его плечи сотрясались от беззвучных рыданий.

Как бы не узнавая окружающих, не здороваясь, словно она и не покидала офиса, и в приветствиях не было нужды, Дагни направилась к двери кабинета. Проходя мимо стола секретарши, механическим голосом, не выражавшим ни грубости, ни ласки, она велела:

— Попросите Эдди зайти.

Джеймс Таггерт опомнился первым, словно испугался, что потеряет ее из виду. Семеня следом, он возопил:

— Я не мог этому помешать! — тут жизнь вернулась к нему, его обычная, нормальная жизнь, и он крикнул: — Это твоя авария! Ты это сделала! Ты во всем виновата! Потому что ты сбежала!

Джим подумал, уж не показалось ли ему, что он действительно это сказал? Лицо Дагни не изменилось, она просто повернулась к нему. Казалось, она слышит звуки, не различая слов и не понимая их значения. На мгновение он остро почувствовал, что очутился на самом краю небытия.

По губам Дагни скользнула легкая гримаска: она заметила присутствие какого-то человека, но смотрела мимо него. Обернувшись, Джим увидел, что в кабинет вошел Эдди Уиллерс. Тот не пытался скрыть следы слез, как будто ни слезы, ни извинения за них не имели значения ни для него, ни для Дагни. Она приказала:

— Позвоните Райану, скажите, что я здесь, потом соедините меня с ним. — Райан исполнял обязанности генерального менеджера Центрального отделения железной дороги.

Эдди ответил не сразу, потом ровным голосом произнес:

— Райан больше не работает, Дагни. Он ушел на прошлой неделе.

Они не замечали Таггерта, как будто он был мебелью. Она не снизошла ни до узнавания, ни до приказа покинуть ее кабинет. Как паралитик, не уверенный в том, что мышцы ему послушны, он собрался с силами и выбрался за дверь. Джим точно знал, что должен сделать в первую очередь: он поспешил в свой кабинет, чтобы уничтожить прошение об отставке.

Дагни не заметила его ухода, она смотрела на Эдди.

— Ноланд здесь? — спросила она.

— Нет. Ушел.

— Эндрюс?

— Ушел.

— Макгир?

— Ушел.

Эдди продолжал спокойно перечислять всех, о ком она могла спросить, самых необходимых на этот час людей, ушедших и исчезнувших за последний месяц. Она внимала без удивления, без эмоций, как иной слушает список выбывших из строя в битве, где погибли все, и неважно, чье имя выпало первым.

Когда Эдди закончил, она только спросила:

— Что уже сделано сегодня с утра?

— Ничего.

— Ничего?

— Дагни, сегодня любой посыльный мог бы отдавать приказы, и все подчинились бы ему, но даже посыльный понимает, что на того, кто совершит первое движение, повесят всех собак за прошедшее, настоящее и будущее, когда начнется перекладывание ответственности. Он не сохранит сеть, а работу потеряет, как только спасет свой участок. Ничего не сделано. Все стоит на месте. Если что-то делается, то вслепую, а на линии не знают, двигаться им или остановиться. Некоторые поезда задержаны на станциях, другие еще идут, но будут остановлены, как только достигнут Колорадо. Все происходит по решению местных диспетчеров. Менеджер Терминала, что на первом этаже, отменил все трансконтинентальное движение на сегодня, в том числе и вечернюю «Комету». Я не знаю, что делает менеджер в Сан-Франциско. Работают только бригады спасателей. В туннеле. Но до сих пор еще не добрались до места аварии. Думаю, что и не доберутся.

— Позвони вниз, менеджеру Терминала, скажи, чтобы пускал все трансконтинентальные поезда по расписанию, в том числе и вечернюю «Комету». Потом возвращайся.

Вернувшись, Эдди увидел, что Дагни склонилась над расстеленной на столе картой. Она сразу же начала диктовать ему распоряжения.

— Пустить все поезда западного направления на юг из Кирби, штат Небраска, по ответвлению до Гастингса, далее — по дороге «Канзас-Вестерн» до Лоурела, штат Канзас, потом по линии «Атлантик Саусерн» на Джаспер, штат Оклахома. Западные — по «Атлантик Саусерн» до Флэгстаффа, штат Аризона, северные — по участку Флэгстафф-Хоумдэйл до Эльгина, штат Юта, далее — на Мидлэнд. Северо-западные — по линии «Уэсэтч Рейлвей» до Солт-Лейк-Сити. «Уэсэтч Рейлвей» — заброшенная узкоколейка. Купите ее. Расширьте до стандартной. Если владельцы побоятся незаконности сделки, заплатите им вдвое больше стоимости и приступайте к работе. Между Лоурелом, штат Канзас, и Джаспером в Оклахоме нет рельсов на протяжении трех миль, нет их и между Эльгином и Мидлэндом в Юте, там без рельсов пять с половиной миль. Проложите рельсы… Наберите строительные бригады, пусть приступают к работе немедленно, нанимайте любых доступных на местах людей, платите вдвое больше официальной зарплаты или втрое — столько, сколько запросят, — организуйте работу в три смены, чтобы за ночь закончить прокладку путей. Рельсы возьмите, разобрав запасные пути в Уинстоне и Сильвер-Спрингс в Колорадо, в Лидсе, штат Юта, в Бенсоне, штат Невада. Если местные подпевалы Объединенного совета попытаются приостановить работы, найдите нашего человека, которому вы доверяете, пусть подкупит их. Не сообщайте ничего Департаменту бухгалтерий — скажите мне, я оплачу. Если в каком-либо месте это не сработает, пусть подпевалам скажут, что Директива 10-289 запрещает вмешательство местных властей, что нашей штаб-квартирой получены все необходимые санкции, и если они станут мешать нам, им придется иметь дело со мной.

— Это правда?

— А ты как думаешь? Откуда людям знать? Но, пока они разберутся и решат, что делать, наша дорога уже будет построена.

— Понял.

— Я просмотрю списки и сообщу тебе имена людей на местах, которых необходимо нанять, если они еще там. К тому времени, когда «Комета» достигнет Кирби, штат Небраска, дорога будет готова. Продолжительность трансконтинентального движения увеличится на тридцать шесть часов, но зато оно останется трансконтинентальным. Потом пусть мне принесут старые карты из архива нашей дороге, посмотрим, как все было до того, как Нэт Таггерт проложил туннель.

— Что? — у Эдди от изумления перехватило дыхание, чего он постарался не показать.

Лицо Дагни осталось прежним, но виноватая нотка в ее голосе звучала благодарностью, нежностью, без малейшего следа упрека:

— Старые карты времен непостроенного туннеля. Сейчас нам его не восстановить. Мы возвращаемся вспять, Эдди. Будем надеяться, что у нас получится. Нет, мы не станем восстанавливать туннель. Сейчас это невозможно. Но старый путь через Скалистые горы остался. Его можно перестроить. Правда, достать рельсы будет трудновато, да и людей найти тоже непросто. Особенно трудно с людьми.

Он знал, с самого начала знал, что она заметила его слезы и не останется к ним равнодушной, хоть ее четкий голос и застывшее лицо не выдавали никаких чувств. Но что-то невыразимое в ее манерах говорило ему — она с ним. Если бы он смог выразить то, что чувствовал сердцем, то услышал бы: «Я знаю, я понимаю, я чувствовала бы сострадание и благодарность, если бы мы были живы, но мы не живем, правда, Эдди? Мы на мертвой планете, вроде Луны. Мы должны двигаться, не смеем остановиться, чтобы перевести дух, собраться с чувствами, иначе мы вдруг поймем, что воздуха для дыхания нет».

— Сегодня и завтра мы запустим движение, — продолжала она. — Завтра вечером я еду в Колорадо.

— Если вы хотите лететь, я найду самолет. Ваш до сих пор в мастерских, не хватает запчастей.

— Нет, я поеду по железной дороге. Должна видеть рельсы. Сяду на вечернюю «Комету».

Спустя два часа, во время короткой паузы между междугородными телефонными звонками, она внезапно задала ему первый вопрос, не связанный с железной дорогой:

— Что они сделали Хэнку Риардену?

Эдди поймал себя на том, что пытается отвести взгляд, потом через силу посмотрел ей прямо в глаза и ответил:

— Он сдался. Подписал Сертификат дарения, в самый последний момент.

— Ох… — возглас не выражал ни шока, ни осуждения, просто звук в ответ на реплику, обозначивший принятый к сведению факт. — Были вести от Квентина Дэниелса?

— Нет.

— Не присылал ли он мне письма, телеграммы?

— Нет, — он знал, чего боялась Дагни, и это напомнило ему о том, что он не успел ей рассказать. — Дагни, есть еще одна проблема, с тех пор как вы уехали, она распространилась по всей сети. Начиная с первого мая. Замороженные поезда.

— Что такое?

— Посреди пустынных местностей на линии стоят брошенные поезда. Команды в полном составе покидали их и исчезали, обычно это происходило по ночам. Ни предупреждений, ни конкретной причины, просто эпидемия какая-то среди персонала. На других железных дорогах то же самое. Никто не может ничего объяснить. Но я думаю, что все понимают — это вызвано директивой. Форма протеста людей. Они пытаются продолжать работу, но внезапно наступает момент, когда они больше не могут. Что нам с этим делать? — но сам себе ответил, безнадежно пожав плечами: — Кто такой Джон Голт?

Она задумчиво кивнула, кажется, нисколько не удивившись.

Затрещал телефон, и голос секретарши произнес:

— Мисс Таггерт, вам звонит мистер Уэсли Моуч из Вашингтона.

Она непроизвольно сжала губы, словно почувствовав болезненный укус насекомого.

— Звонят, должно быть, моему брату.

— Нет, мисс Таггерт, вам.

— Хорошо. Соедините.

— Мисс Таггерт, — Уэсли Моуч говорил тоном гостя на вечернем официальном приеме. — Я так обрадовался, услышав, что вы поправили ваше здоровье, вот и захотел лично засвидетельствовать вам свое почтение. Знаю, ваше здоровье потребовало длительного отдыха, и приветствую патриотизм, заставивший вас прервать его в момент тяжелого испытания. Хотел бы заверить вас в том, что вы можете рассчитывать на наше сотрудничество в каждом предпринимаемом вами проекте. В нашем полнейшем понимании, содействии и поддержке. Если вдруг вам понадобятся некие… специальные, исключительные меры, прошу не сомневаться в том, что препятствий у вас не возникнет.

Она позволила ему договорить до конца, несмотря на небольшие паузы, приглашавшие ее к ответу. Когда последняя пауза затянулась, она сказала:

— Была бы вам весьма обязана, если бы вы позволили мне поговорить с мистером Уизерби.

— Разумеется, мисс Таггерт, в любое время… то есть… вы хотите сказать, прямо сейчас?

— Да. Прямо сейчас.

Он понял. Но сказал:

— Да, мисс Таггерт.

Из трубки послышался осторожный голос мистера Уизерби:

— Да, мисс Таггерт. Чем могу быть полезен?

— Скажите своему боссу следующее. Если он не хочет, чтобы я снова покинула свой пост, а он знает, что я на это способна, пусть никогда больше мне не звонит. Когда вашей банде понадобится сказать что-нибудь, пусть они поручат это вам. Я буду говорить с вами, а не с ним. Можете сообщить ему: причина в том, что он сделал Хэнку Риардену, находясь у него на содержании. Если кто-то и забыл об этом, то только не я.

— Мой долг способствовать всестороннему развитию национальных железных дорог в любое время, мисс Таггерт, — мистер Уизерби явно старался сделать вид, что не слышит ничего из того, что она сказала. Но в его голосе внезапно появилась нотка интереса, и он спросил медленно, задумчиво, с осторожной проницательностью: — Должен ли я понимать, мисс Таггерт, что по всем официальным вопросам вы желали бы работать исключительно со мной? Могу ли я считать это вашей политикой?

Она коротко рассмеялась.

— Валяйте, — ответила она. — Можете вставить меня в список вашей исключительной собственности, использовать как особую часть вашей протекции и предъявлять меня в этом качестве всему Вашингтону. Но я не знаю, какую пользу это вам принесет, поскольку я не собираюсь играть по вашим правилам, не собираюсь торговать разрешениями. Я просто намерена начать ломать ваши законы прямо сейчас, и можете арестовать меня, когда сочтете это возможным.

— Думаю, у вас устаревшие представления, мисс Таггерт. Кто говорит о старых, несгибаемых законах? Наши современные законы эластичны и открыты для широкой интерпретации в соответствии с… разными обстоятельствами.

— Тогда начинайте становиться эластичными прямо сейчас, потому что ни я, ни катастрофы на дороге не эластичны.

Она положила трубку и сообщила Эдди, будто говоря о чем-то неодушевленном:

— На некоторое время они оставят нас в покое.

Кажется, Дагни не обратила внимания на изменения в кабинете: отсутствие портрета Нэта Таггерта, новый стеклянный кофейный столик, на котором для удобства посетителей мистер Лоси разложил глянцевые журналы с названиями статей на обложках. Она слушала, не сосредоточиваясь, как записывающее устройство, отчет Эдди о том, что стало с железной дорогой всего за один месяц, из чего возникли причины катастрофы. Безразличным взглядом Дагни смотрела на людей, которые торопливо, с преувеличенным почтением, входили и выходили из ее кабинета. Эдди подумал, что она просто перестала воспринимать окружающее. Но неожиданно, в то время, когда Дагни, шагая по кабинету, диктовала ему список материалов, необходимых для прокладки путей, и тех мест, где можно нелегально их достать, она остановилась, привлеченная журналами на кофейном столике. Заголовки статей на обложках гласили: «Новая совесть общества», «Наш долг перед людьми, лишенными привилегий», «Нужда против алчности». Резким движением руки она смела журналы со стола и продолжила диктовку, недрогнувшим голосом перечисляя цифры, как будто ее движение было чисто автоматическим, не продиктованным сознанием.

В самом конце дня, улучив момент, когда ее оставили в кабинете одну, Дагни позвонила Риардену.

Она назвала свое имя секретарше и услышала, как торопливо он ответил ей.

— Дагни?

— Привет, Хэнк. Я вернулась.

— Где ты?

— В своем кабинете.

Пауза. Она услышала все, что он не произнес вслух, потом снова послышался его голос:

— Думаю, мне нужно срочно начать подкупать людей, чтобы получить руду и начать делать для тебя рельсы.

— Да. Как можно больше. Пусть это будет не риарден-металл. Это может быть… — надрыв в ее голосе был почти незаметен, но в нем сквозил истеричный вопрос: «Отказ от его сплава?.. Возвращение к временам тяжелой стали?.. К деревянным рельсам с железными накладками?» — Это может быть сталь любого веса, любая, какую ты сможешь мне дать.

— Хорошо. Дагни, ты знаешь, что я отдал им мой сплав? Подписал Сертификат дарения.

— Да, я знаю.

— Я сдался.

— Кто я такая, чтобы упрекать тебя? Разве я сама не сдалась? — Он не ответил, и она продолжила: — Хэнк, мне кажется, их не заботит, остался ли еще на земле хоть один поезд или плавильная печь. А нас заботит. Они удерживают нас нашей любовью к работе, и мы будем расплачиваться за это, пока еще есть хоть один шанс сохранять колеса поездов и разум человека в движении. Мы будем удерживаться на плаву, как будто тонет наш ребенок, а когда наводнение поглотит его, мы пойдем ко дну вместе с последним колесом и последней здравой мыслью. Я знаю, чем мы платим, но теперь цена больше не имеет значения.

— Знаю.

— Не бойся за меня, Хэнк. К утру я буду в норме.

— Я всегда верил в тебя, любимая. Увидимся сегодня вечером.

Фото: www.liveinternet.ru